Денис Гуцко: «Окончательные смыслы не считываются с бумаги, а добываются читателями из предложенного литературного вещества»
Денис Гуцко, лауреат «Русского Букера, один из тех донских писателей, внимание к которому приковано постоянно. Его авторитет среди коллег и читателей велик, потому знать мнение писателя по многим поводам стремятся многие. Не осталась в стороне и автор этих строк, которой представляется следующее: это интервью — на все времена.
— На читательском форуме вы на примере пушкинского «Клеветникам России» показали, как в ХIХ веке писатель был фактически барометром эпохи. А в нашем ХХI веке каково, по-вашему, место у писателя?
— Вопрос, на который однозначно не ответишь. Прежде всего, писатели все разные. И вовлеченность в общественную жизнь у всех разная. То, о чем я говорил на форуме, — это во многом о конце литературоцентризма в России. Закончился литературоцентризм — закончился и «пророческий» статус писателей. На мой взгляд, это хорошо. Я убежден, тот литературоцентризм, который мы имели в России, рождал не знатоков книги и любителей чтения, а в большинстве своем потребителей готовых мнений и целых мировоззрений — тех, кто принимал вычитанное и выученное за некую выстраданную истину. Мы выходили из школы людьми, за которых уже подумали Толстой и Достоевский. Я огрубляю, но в целом было так.
— Разве это плохо? По-вашему, каждый человек должен формировать собственное мировоззрение? Но нужна же база?
— Нужно и сомнение. Нужен оздоравливающий скептицизм. Если мы в процессе формирования собственного мировоззрения не усваиваем бездумно некие Великие Тексты Великих Писателей, а пропускаем через сито сомнений, проверяем собственным опытом и опытом других людей — в том числе других пишущих людей — и в итоге совпадаем по важнейшим пунктам с классиками, то общество с такими читателями будет гораздо крепче. Доказательство тому, что мировоззренческое потребительство ущербно — та легкость, с которой умер литературоцентризм, упала популярность чтения с концом Советского Союза. Миллионные тиражи литжурналов обнулились, самая читающая нация в одночасье отвернулась от книги и кинулась читать газеты.
— Так все-таки что вы думаете о месте писателя “в рабочем строю”?
— Вы настаиваете на прямом ответе, а я – на том, что он лежит в другой плоскости. А именно: востребованность в писателях-пророках со стороны читателей никуда не делась. И многие писатели вполне успешно с этой ролью справляются. У меня нет такого искушения — я не тяну на пророка, и мне от этого ни холодно ни жарко. К тому же мне близка фраза Гумилева, адресованная супруге: «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы». Сегодня читатель, нуждающийся в Учителе, ходит в книжный магазин и Интернет, в писательские блоги, как в супермаркет — за готовыми взглядами и позициями. В роли окормляющих могут быть самые разные авторы: от Быкова и Прилепина до Проханова, Ерофеева и Веллера. Ко всем перечисленным я отношусь доброжелательно и уважительно, я их читатель — правда, в разной степени. Плохо то, что в таком взаимодействии читателя и писателя, увы, в большинстве случаев отключается тот самый скепсис, самостоятельная работа нередко сводится к прочитыванию и восторгам от прочитанного. И то, что общественность сегодня настолько радикализирована — в том числе политически — проистекает и из этого неискоренимого, родом из традиционного русского литературоцентризма желания загнать любимого автора на пьедестал и преклонить колени.
— А чем тогда сегодня должен заниматься писатель?
— Меня в принципе не устраивает формулировка «должен». Никто никому ничего. Одни авторы продолжают существовать в одной традиции — назовем ее ну хотя бы «я читатель — ты пророк». Другие существуют в традиции, которая описана фразой Гумилева — или желчным шаламовским определением «пророческая деятельность». Видите ли, Антон Павлович Чехов писал ровно о том же, о чем и Лев Николаевич Толстой. Но – иначе. Толстой — прямой дидактизм, философствование, рефлексия крупным планом. Чехов — филигранная работа с подтекстом, ставка на интеллектуальное сотрудничество с читателем. Чем, к слову, Чехов более современен: его произведения дают возможность испытать то особенное высокое удовольствие, которое, по моим наблюдениям, очень ценят многие сегодняшние читатели — оно состоит в том, что окончательные смыслы не считываются с бумаги, а добываются ими самими из предложенного для чтения литературного вещества.
— Вернемся к тому, что все писатели разные: кто-то — над схваткой, кто-то активен в политической жизни. Вы, особо не участвуя в последней, тем не менее получили в свое время премию «Куликово поле» в номинации «Публицистика». Для вас участие в этом конкурсе было принципиально? (Премия учреждена в память о поэте Вадиме Негатурове, погибшем 2 мая 2014 года в пожаре в Доме профсоюзов в Одессе. Главное отличие этой международной премии от других литпремий — гражданская тематика. Прим. автора.)
— Для меня то, что происходило и происходит в Украине, остается источником боли, тревоги, страхов, разочарований. Я перестал об этом писать, потому что нового мне пока сказать нечего. А все, что я уже сказал и написал, сводится к недоумению в отношении позиции нашей либеральной интеллигенции. Она упустила возможность стать третьей силой, заняв позицию, основанную не на выборе стороны по принципу «враг моего врага», как это случилось (а враг либеральной интеллигенции — ясное дело, российская власть, причем любая, если не принимать в расчет ельцинское многовластие), а основанную на незыблемых морально-этических нормах. Мне не понятно, почему те же люди, которые критикуют ополченцев за то, что они делают, молчат в отношении украинских карателей (считаю вполне обоснованным употребление этого слова, так как они думают, что приехали наводить порядок). Наша либеральная общественность спокойно принимала тот факт, что в составе формирований, которые наводили этот самый порядок, были не только регулярные части, но и батальоны «Донбасс» и «Азов», состоявшие из людей, абсолютно «отмороженных» на националистической почве. Почему-то, когда на Манежку в Москве выходят наши бритоголовые со своей ксенофобской программой обустройства России, это вызывает — и совершенно справедливо — возмущение либеральной общественности. А когда в Киеве кричали «Москаляку на гиляку», это считается такой детской экспрессией. Вспоминают с придыханием про «небесную сотню», а про безоружных бойцов «Беркута», которых избивали и жгли, — тишина. В Тбилиси много лет назад, при гамсахурдистах, я уже видел подобное. Мне в Facebook кто-то писал, что я застрял в своем детстве, постоянно вспоминая Грузию. А по мне, это наша либеральная интеллигенция застряла в своем детском преклонении перед Западом, неприятии любого российского правительства во всех его проявлениях. Отказываются дорасти до понимания, что любая «власть отвратительна, как руки брадобрея». Мне самому многое не нравится — и коррупция, и олигархия, и железобетонная вертикаль власти, которая подавляет любую инициативу на местах. Но это отдельный разговор.
Одним словом, нашей либеральной общественности следовало поступать по заветам батьки Махно — бить красных, пока не побелеют, а белых — пока не покраснеют.
Да, с 1990-х Россия доросла до того, что имеет возможность вести геополитические игры. Те самые жестокие и циничные геополитические игры. Но она лишь вернулась в клуб, из которого когда-то выскочила. Почему — молчание в отношении США, которые играют в то же самое, ничуть не менее цинично и жестоко? Мне была важна Украина и вся эта украинская история еще и потому, что это полнейший разрыв шаблонов. Я всегда относил себя к либеральной среде. Я – оттуда. Но когда все это случилось, я понял, что там — среди тех, кто уверял, что «моя свобода начинается там, где начинается и ваша», — инфантилизм, двойные стандарты, безответственность, культурный дарвинизм: если ты «европеец», ты априори прав. Оказалось, что все эти хорошо образованные начитанные люди с широчайшим кругозором, но неизлечимо узким восприятием мира для меня — чужие. Как и для очень многих в России. И это печальная история. История о том, как либеральная русская интеллигенция променяла историческую роль на розовые очки и шезлонг с видом на идеализированный Запад.